В районе села Кушеват на большом протяжении, около десятков пролетов был срезан и увезен на оленях телеграфный провод и спилены три или четыре телеграфных столба. Враг вступал в открытый бой: этой диверсией он пытался внести смятение и панику в наши ряды, разрезать наши силы на разрозненные горсточки, чтобы с тыла, по частям смять и уничтожить. Мы ответили на это актом террора: решено было расстрелять в Обдорске группу наиболее опасных заложников. Вопрос шел о четырех или пяти крупных богатеях, причем окончательно их состав определен не был. Однако ранним утром 16 марта Протасов сообщил мне, что по согласованию с Глазковым, вошедшим в состав Тобсеввоенревкома, и Даниловым (связь с Березово была восстановлена с вечера) приказал прошедшей ночью расстрелять девять человек заложников. Список расстрелянных был у него в руках.
– По одному за каждый пролет. Да все равно нам девать их некуда, – с нехорошей улыбкой добавил он.
Удивил меня и состав казненных. Неудивительно было, что в числе казненных были такие фигуры, как поп Шахов, махровый реакционер, а также бывшие крупные купцы В. Чупров и Чечуров, купчиха, вдова белого офицера, расстрелянного Советской властью, Бронникова – это все были «знатные люди» в буржуазных кругах Тобольского Севера. Но в числе их оказались такие, как Николай Нижегордцев, бывший приказчик одного из обдорских тузов, и сын Чечурова, 18–ти летний юноша, ничем до того политически не скомпрометированный. Относительно этого юноши я выражал недоумение еще при аресте заложников, но Глазков, по обыкновению, отвел мои возражения: «Я их знаю – это контра! У меня на них имеется материал». Много позднее я на основе достаточно достоверных данных убедился, что в этом вопросе наш зав политбюро, мягко выражаясь, не был объективен.
На другой день в Обдорске вспыхнул кулацкий мятеж...
